Окраина заповедного леса. Четвертая глава

Четвертая глава

Мне показывают по скайпу треснутое блюдечко с первым, словно марципановым, снегом. Снег тает, все быстрее, быстрее, закручивается талая вода на красной тарелочке. Вот он, ваш снег, от которого ничего не остается, но мы другие. Мы не снег.

Домам принято скрипеть, изредка завывать. Этот, вырубленный из камня, не шуршит, не скрипит половицами (половиц и нет, всюду кафель), только, как шершни, шумят опускающиеся ставни на электрическом приводе. Утром дом тих и темен, крошечными звездочками солнце пронизывает забрала на окнах, безвременье, утро ли, ночь ли? Нажимаешь кнопку, другую, третью, дюжину, и это даже не кнопки, а рычажки, влажные пальцы соскальзывают и не нажимают толком, солнце входит со второй попытки. Целый день ставни, свернутые в рулоны, висят под потолком в пластмассовых спаленках, ждут заката. Закат значит время вечернего намаза, намаза магриб. Где-то далеко снег, а из деревни под горой едва слышно добивает азан, небо над ртутным серым морем покрывается розовой пенкой, будто и не свод небесный, а молоко с кармином. Миллионы жучков погибают, отдавая свою алую не-кровь в наше мороженое и крабовые палочки, люди переваривают жуков, заедая их красную плоть сахаром и молоком, акуна матата. Карминное небо темнеет, луна проявляется в углу, над банановыми пальмами по сизому закатному небу рассыпаются первые, почти невидимые, алмазные звезды. Магриб.

Магриб – это сразу несколько стран: Марокко, Алжир, Тунис, что-то еще. Так арабы называют эти земли. И еще магриб – это время дня. Если бы я родилась с арабским языком в горле, то, наверное, все детство пыталась бы представить себе эти края неугасающего заката. Там ли ходят на головах? Там ли слоны трут заскорузлую кожу, стирая с себя пятна наступающей ночи?

Как начинается день? Ярко-оранжевым, веселым утренним заходом солнца. Как он кончается? Бархатным темно-бордовым небом, возможно, грозой. И ночь наполовину светлая, как последние минуты вечерней молитвы. Закат длится и длится, не переставая, как зимний дождь в Анталии. Ночные твари не охотятся, ночи нет. Змеи выползают и выползают с утра до ночи, как иначе, они всегда выползают на закате. Двадцать четыре часа в сутки мигрирующие европейские пенсионеры сидят на лавочках, любуясь заходящим солнцем: в первом часу они едят имбирные печенья, в десятом – яйца всмятку (одна минута) или в мешочек (две минуты), в час – стейк, в пять – чай. Умирают тоже на лавочках, глядя на не обжигающее глаз солнце. Атласно-черные страны заката. Верблюды гуляют в нескончаемых сумерках, на фонари уходит половина государственного бюджета, свечи в развес, всех форм и оттенков, – лучший сувенир из Магриба. И, возвращаясь домой на быстрейшем самолете, обгоняя время, ты увозишь с собой увядание, очей очарованье, прощальную красу.

Но разве это я думаю? Нет, я ходила по дому в синем кардигане с катышками (кардиганов мы, впрочем, не носили, мы носили кофты, которым это не мешало в своей сущности быть кардиганами, джемперами и болеро), грела руки об остывающий чайник, смотрела на снег. И меня занимало имя Белоснежка, и Краснозорька, и Златовласка. Вьюга отличается от пурги, пурга – от метели. Гололедица, салазки, мороз. «Ну и холодина», – говорит соседка. Уроки отменили. Папа подружки катает нас на деревянных санках. Там есть красные досочки и синие досочки, и все они облупились. Закат наступал в пять, а иногда в шесть, а летом в девять.

Я слышу, как поют соловьи, как белый медведь ложится на снег, как улетают утки. К медведю скачет карибу – ветвистые рога, умные глаза, узкие коленки. Он говорит: «Моего брата взяли в плен, помоги». Белый медведь садится, достает кипятильник, пристраивает его у стенки котелка. Достает грязный аквариум с клюворылом. «Вот, смотри, что достал, прямо из африканских рек. Как сюда переправили – целая история, братец Ка. Смотри, смотри». И медведь прилаживает рыбу к перекрученному проводу кипятильника, и через пару минут вода булькает, закипает. Медведь греет лапы над паром, кидает в котелок травки и сову, вот и готов медвежий суп – не из, а для. Карибу смотрит, смотрит, смотрит, ему тошно, но не будешь вежлив – не поможет медведь, того и гляди, тебя самого отправит в суп. Он ждет, и приходит буран, и уходит буран. Медведь ест и думает: «Ох и подлец я. Продал животное людям за кипятильник. Как же лучше сделать, как быть». Отирает лапой морду, говорит наконец, чуть примурлыкивая: «Пойдем к твоему брату, Ка. Но знай, если он стал рабом, нет ему назад дороги. Пойдем поговорим с ним».

Путь неблизкий, жилище людей далеко. Идет карибу, идет медведь. Идут мультфильмы по телевизору. Зимний быстрый закат как скорый поезд в ночь. В детской стенке встроенный свет, маленькая тусклая лампочка светит в тетрадь. Знала ли я, что бывают страны без снега? Конечно, да. Лимпопо же, из тонких плохо изданных книжечек с обязательно пропечатанной ценой. Турция? Про Турцию я знала только, что одна девочка из летнего санатория говорит по-турецки. Девочка была улыбчивая и пухлая, она все хихикала и хотела замуж. Наверно, ее родители были из тех, кто в числе первых освоил жаркий берег, смотрел на местное население как на аборигенов, не помня о битвах, где по стечению обстоятельств убили не их предков. Турецкими были сказки, турецкими были сладости.

Но вот уже карибу увидел брата. Брат – передовой в упряжке, золовка торгует молоком. Они бьют копытами, смеются. «Братишка, мы пришли вас освободить, братишка, скорее!» Тот смотрит непримиримо: презрение к медведю, нелюбовь к вольному карибу. Золовка ушла в дом, воинственно стучит молочными крынками. Солнце почти зашло, шкуры блестят под луной.

«Я не карибу. Я северный олень. Прочь отсюда», – гордо выговаривает раб. Золотится суп белого медведя, и в котелок падают хрустальные звезды. Медведь плачет, горят улицы, рабыни срывают косынки, чествуя господ. Мы не снег. Северные олени склоняют головы, звенят бубенчики, летит колесница.

Малика Умм Яхья

11949