Окраина заповедного леса. Глава пятая и три четверти

Сосновые корни оплетают фундамент.

«Вы хотите выйти из системы?»

Это спрашивает программа фейсбука. С энтузиазмом экс-анархиста я нажимаю «да». Но разве этого я хочу?

Я прожила в этом доме меньше года, разбросанные месяцы, как ракушки и звездочки. Это были долгие-долгие дни, как будто миллион солнц прошли над моей головой, оплавляя все на своем пути.

Я знаю, какой спектр цветов на каждом абажуре витражных ламп. Сколько времени требуется мультиварке, чтобы сварить рис по-турецки. Водные горки включают в четыре, выключают в шесть. Чтобы дойти до бассейна, нужно пять минут. На жарком южном солнце выгорают все предметы, это очень страшно: грязно-розовые садовые игрушки, почерневший детский самокат. А я помню этот самокат еще в младенчестве.

Вот я выбираю его в единственном мегамолле города А (сейчас уже построен второй, но формально он за пределами города). Самокат дорогой, но прочный, есть побольше, а это микромодель, до двадцати пяти кило. Войдет ребенок с небольшим арбузом, прикидываю я, как бы уговорить ребенка ежедневно ездить за арбузами. Обещаю себе не садиться за его веселый маленький руль.

А потом мы берем его в Каир. Нас останавливают на сдаче багажа: детский самокат – отдельный подозрительный предмет, его надо сдавать в особом окошечке. Обматывают специальной лентой и кладут куда-то в отсек для особо опасных самокатов. Как ни странно, потом освобождают без залога, амнистия.

Самокат выдерживает африканское солнце и египетские улицы. Там он совершенно бесполезен, особенно в песчаной барханной Захре, где уток режут практически на улице, а земля не совершала никаких обрядов с катком и асфальтом. Это девственный песок, не знавший влаги. Там, как раз в Каире, я поняла, почему арабским словом «тураб» обозначают и землю, и пыль. В моем почти древнерусском сознании земля – это что-то черное и маслянистое, сырая почва или, хорошо, бордовая, оранжевая, максимум желтая глина. Может быть, красноватые жирные комки, на которые смотрела Скарлетт. Но здесь земля – это песок и пыль. Желтая и золотая, бежевая и светло-коричневая. Она покрывает весь Египет, забивается в щели, ты выметаешь песок из углов, вытряхиваешь из волос и ушей, он хрустит на зубах, когда надкусываешь сероватый местный хлеб. Здесь ее больше, чем в Турции и России, никакой воронежский чернозем (поэт М), никакое «ложимся в нее и становимся ею» (поэт А) не сравнится с этой всепроникающей золотой плотью. «Медная гора, золотая страна», – думала я, стирая салфеткой желтый налет с темных очков и встряхивая пыльный никаб над потрескавшейся ванной. Однако самокат держался молодцом, а вот турецкого влажного солнца не перенес. В Турции солнце ласковое, но липкое – идеальное курортное сочетание лазурной воды, запаха йода и соли, круглосуточного зенита.

Я рисую девочек в джильбабах и розы, а цикады, ничем не отличающиеся от французских, разговаривают в каждом саду. Они сидят, должно быть, на лавочках и грызут семечки, подражая деревенским туркам. Отсюда стрекотание и отвага сидеть всю ночь напролет. Я так не могу, я засыпаю после восхода солнца, и цикады меня не провожают. Они еще не все обсудили, не все семечки сгрызли.

В ванной селятся милейшие паучки. Повсюду розовые цветы. Нутелла из холодильника становится мягкой через три минуты. Кибла на угол. Сосны оплетают корнями фундамент, и так я, живущая в каменном замке, стала частью леса, даже не привыкнув толком быть частью горы. Побережье шепчет: «Ты пришла домой».

Малика Умм Яхья

11588